«Молочные скептики» с Аркадием Злочевским: Лучшее время в АПК и пределы развития зернового рынка

Источник: The DairyNews
Президент Российского зернового союза Аркадий Злочевский стал новым героем программы «Молочные скептики». Какое время в истории современной России было лучшим для АПК? Как мы уничтожаем конкурентоспособность российской животноводческой продукции? Какое влияние на рынок оказали экспортные квоты? Каким представляется развитие рынка зерновых с учетом современных реалий и чем продовольственная безопасность отличается от продовольственной независимости — обо всем этом эксперт рассказал в беседе со Скептиками. А The DairyNews, как обычно, подготовили текстовую версию интервью.
«Молочные скептики» с Аркадием Злочевским: Лучшее время в АПК и пределы развития зернового рынка

DN: Раньше все было лучше?

АЗ: Я бы не сказал, что раньше было лучше. Было скорее понятнее, чем лучше. Все было расписано, распределено по полочкам, была четкая, понятная, внятная политика. Она не всегда была адекватной, даже, по большей части, была малоадекватной, но понятной. Сейчас этой предсказуемости нет, ничего не расписано по полочкам, и мы живем в состоянии бардака. При этом адекватности тоже не прибавилось, особенно если говорить про последнее время.

«Лучше» или «хуже» – это понятия относительные. И когда говорят про «лучше», я вспоминаю поэта Полякова, который сказал: «Не надо делать мне как лучше, оставьте мне как хорошо».

DN: А если посмотреть на «время Гордеева» в АПК, которое все считают лучшим? Или хотя бы тем временем, благодаря которому в АПК появились сегодняшние рекорды. И что изменилось с этого времени?

АЗ: Это точно было лучшее время для АПК в современной России. Тому есть целый комплекс фундаментальных причин. Они, на самом деле, родились неслучайно, это был итог девяностых и того бардака, который тогда творился. И если окунуться в девяностые, то мало не покажется, поскольку, с одной стороны, уже никто не помнит, что там было, но с другой – это никому не интересно. Так и звучало в СМИ, когда речь заходила о том, что происходило в сельском хозяйстве в девяностые годы.

Но в начале двухтысячных этот неадекватный фундамент отрасли АПК исчез. И я принимал в этом непосредственное участие, а Алексей Гордеев очень сильно помог.

Если окунуться в прошлое, чтобы было понятнее, то в 1992 году Россия произвела 106,8 млн тонн зерна, а в 1991 году – 116 млн тонн. Это валовый сбор зерновых на территории Российской Федерации. В 1992 году, это было правительство Егора Гайдара, приняли решение использовать программу P.L. 480. Это американская межправительственная программа «Government to government», по которой выдавались товарные кредиты под два процента годовых на 20 лет. И Россия взяла такой кредит при средней цене по миру, равной 140 долларам, по 200 долларов пшеницу в объеме 26,5 млн тонн. В 2012 году Минфин расплатился за этот кредит.

Все 26 млн тонн пшеницы получил «Росхлебопродукт», корпорация, созданная из министерства, которая продавалась на внутреннем рынке. Я тогда возглавлял эту компанию и первый зерновой агрохолдинг в России, называвшийся «ОГО». И я лично последнее зерно из того объема сторговал в 1995 году. Расчет был следующий. Собрали 106,8 млн тонн, потребление составляло 130 млн тонн, и те 26 млн тонн, которых не хватало, закупили в Америке.

В конечном итоге мы не могли реализовать свое зерно, произведенное на территории России, при том, что по тем временам 106,8 млн тонн было не мелким объемом. А потребления 130 млн тонн не было уже с 1991 года, поскольку скот начали резать в массовом порядке. В итоге мы лишили аграрный сектор производства зерновых мотивации, и Россия последовательно и упорно вплоть до 1996 года сокращала урожай. И в 1996 году случился урожай в 63 млн тонн, в результате чего вдруг образовался дефицит. Потребление же было в районе 75 млн тонн. В конечном итоге цены взлетели до поднебесья, внутренняя цена тогда была 240 долларов за тонну. Сам я тогда покупал аргентинскую пшеницу в Санкт-Петербурге по 180 долларов и зарабатывал неплохие деньги, торгуя ей внутри России. И в 1996 году мы образовали фундамент под мотивацию в производство за счет вот этих высоких цен.

Однако правительство не заметило эти высокие цены, поскольку мы выбирали Ельцина и под эти политические вопли особо никто ни на что не обращал внимания. И это было замечательно, мы пережили прекрасный 1996 год. Мотивация была создана, крестьяне начали сеять, вложились, и в 1997 году мы получили 88 млн тонн урожая, из которых как минимум 10 тонн оказались лишними. Экспорта ноль, девать зерно было некуда вообще, что продавило рынок, он снова провалился и крестьяне перестали сеять. То есть первый опыт в экономической мотивации оказался неудачным.

В 1998 году, как это бывает, погода помогла тем трендам, которые образуются на рынке – во-первых, никто ничего не посеял, а во-вторых, была засуха, и мы получаем самый низкий урожай за предыдущие 30, а то и 50 лет. Он составил 47,8 млн тонн. История с этим урожаем закончилась тем, что правительство приняло решение завозить иностранную гуманитарную помощь. Но она не раздавалась, а продавалась. С 1998 по 2000 годы везли миллионы тонн: кукурузу, сухое молоко, «ножки Буша» и другие продовольственные товары. Тем самым опять убивали национальное производство.

Наступил 2000 год, Алексей Гордеев тогда уже был вице-премьером и министром сельского хозяйства. У нас с ним состоялся разговор, в ходе которого я объяснял, что у нас происходит на рынке. Он мне посоветовал сходить к Валентине Матвиенко, поговорить с ней и организовал встречу. А она тогда была вице-премьером российского правительства РФ и возглавляла комиссию по гуманитарной помощи, которая принимала решение о ввозе всех этих миллионов тонн продовольствия. После нашего разговора Валентина Матвиенко приняла решение закрыть ввоз гуманитарной помощи. Я просто объяснил ей, что происходит, и с тех пор ни одна партия гуманитарной помощи не была пропущена на территорию Российской Федерации.

В 2000 году урожай составил 85 млн тонн зерна, в последующих двух годах – 86 млн тонн. При этом накопились излишки, благодаря которым мы выдвинулись на внешние рынки. И в 2002 году за сезон мы продали за рубеж 17,6 млн тонн. Это был первый массированный экспорт, всех это шокировало, но тогда зарубежные поставки еще не были под патронажем власти, и какое-то время, до 2008 года никто это направление не трогал. Все шло само по себе, мы доросли до рекордных объемов и сейчас занимаем первое место в мире по поставкам пшеницы. При этом мы не крупнейший производитель, мы не производим пшеницы больше всех в мире.

DN: Но меньше всех перерабатываем…

АЗ: Это не так. Мировой рынок переработанное зерно не очень охотно ест.

DN: Но мы же много импортируем продуктов переработки зерна.

АЗ: Мы не импортируем много, но есть отдельные позиции. Если мы посмотрим на рынок хлопьев, то на прилавке увидим продукции, произведенную Nestle и иже с ним. И есть наши отечественные заводы. Но компании-транснационалы… Если посмотреть, что мелко написано на упаковке, то можно увидеть отверточную сборку. Они завозят хлопья их двух заводов, один в Польше, другой в Прибалтике, а здесь только фасуют. А хлопья, естественно, сделаны не из нашего зерна. Наши отечественные производители там есть, но они занимают меньше половины рынка.

На самом деле, объемы небольшие. Мы смотрели, что если все подвергнуть импортозамещению, в том числе продукцию глубокой переработки, там есть моменты, о которых мало кто подозревает, например, модифицированные крахмалы. Мы производим обычные крахмалы, а не модифицированные, к последним только сейчас начали подходить. Дело в том, что это вообще не продовольственные рынки, модифицированные крахмалы – это бурение скважин. Мы же бурим много, и везде используется импортное сырье, поскольку модифицированные крахмалы мы не производим. И через все эти процессы, если целиком заместить все импортные продукты, то мы получим дополнительный спрос на зерно в объеме 5 млн тонн. Если эти рынки развить и еще экспортоориентировать, то в перспективе можно довести этот объем спроса до 15 млн тонн. Но это уже предел.

DN: То есть вывозить придется все равно достаточно много?

АЗ: Зерно все равно придется гнать на мировой рынок, и это целенаправленная политика, с которой мы столкнулись давно. Например, когда смотрели на рынки муки, которая является продуктом первого зернового передела. Выяснилось, что весь спрос на этом рынке со стороны потребителей составляет 16 млн тонн. 6 млн тонн в этом объеме занимает Турция со своими поставками муки, которые целиком сделаны из нашего зерна.

Это тоже интересная и специфическая история, и я пытался в свое время инициировать рассмотрение дела в рамках ВТО против Турции на рынке муки, поскольку они занимаются перекрестным субсидированием, что запрещено правилами организации. Но российское Минэкономики послало меня к юристам ВТО, которые за рассмотрение возможности заведения дела запросили 3 млн долларов.

DN: Получается, что приход Алексея Гордеева сильно изменил рынок?

АЗ: Да. В определенном смысле рынок поменялся достаточно сильно, но, естественно, не один Алексей Гордеев принимал в этом участие. Алексей Гордеев возглавлял министерство и вырабатывал политику отрасли. Он много чему поспособствовал, но надо понимать, что эту трансформацию и все позитивные моменты, которые были получены в растениеводстве, сделаны не благодаря государственной политике, а за счет тех базовых фундаментальных параметров конкурентоспособности, которые заложены в данной подотрасли АПК.

С животноводством совсем не так. Там можно сказать, что если бы не государственная программа, если бы не государственное развитие сельского хозяйства с акцентом именно на животноводство, там бы ничего не срослось и не состоялось. В животноводстве государство сыграло колоссальную роль.

В растениеводстве же все, что происходило и продолжает происходить, вопреки госполитике.

DN: Мы точно также считает про животноводство, что там все происходит вопреки.

АЗ: Это не так. Там именно благодаря, и многие решения, причем зачастую не совсем адекватные, сыграли крайне позитивную роль.

Например, в рамках госпрограммы был заложен механизм возможности окупить собственные вложения. Например, собственникам нужно было вложить 15-20% собственных средств. И они эти деньги окупали в течение года после начала инвестиций. Не после запуска предприятия, а после начала инвестиций.

DN: Поэтому осталось много недостроенных ферм.

АЗ: Дело даже не в этом. Вы говорите лишь об одном из последствий. Куда важнее другое: на этапе окупаемости это порождает неконкурентоспособную продукцию. Пришлось жестко ограничить доступ к рынку иностранной конкурентоспособной продукции для возможности окупаемости, что тоже сыграло очень позитивную роль.

DN: Но тут еще вопрос долгосрочности. Молочное животноводство в отличие от растениеводства требует долгого разгона.

АЗ: Это понятно. С точки зрения молочного рынка у нас попутно были созданы проблемы на пути развития животноводства, что называется, «по ходу пьесы». Трудно сказать, по каким именно причинам, может быть, чьи-то интересы сыграли роль.

Например, я прекрасно помню дебаты, в которых тоже принимал участие, по поводу ГОСТов на молоко. Я говорил, что не надо упираться в параметры по жиру, поскольку гораздо важнее белок. Предлагал поднять его до европейских норм. Департамент животноводства Минсельхоза костьми лег, чтобы не пропустить это предложение. Потом еще белок и опустили, а в результате через эти ГОСТы мы получили достаточно серьезное снижение конкурентоспособности отечественного молочного животноводства.

Плюс к этому, сколько мы говорили о том, что достаточно заниматься налаживанием контроля, прослеживаемости и прочих надзорных процедур, которые вводят обременение на рынок. Лучше заняться хотя бы бакобсемененностью, поскольку это проблема номер один для молочного животноводства. К тому же это их зона ответственности. Но сейчас по-прежнему идет борьба с молоком, а не с бакобсемененностью.

DN: Вы говорили, что мы так и останемся крупным экспортером зерна. То есть наша участь – это поставщик сырья на мировые рынки?

АЗ: Согласно нормативам, зерно в России не относится к сырьевым товарам. И если вы посмотрите на производственную цепочку, то увидите, что это большой и достаточно глубокий передел. Хотя бы по той причине, что доля в себестоимости зерновых семян не превышает 20%. Все остальное – это не семена. В зерне стоимость нигде не лежит. Загляните в землю: лежит ли там что-нибудь по стоимости? Нет, за исключением питательных свойств. Чтобы добыть через земельный ресурс как основные фонды, надо вкладывать туда огромное количество денег. И там, если вы начнете, как в нефтепроизводстве, изымать через налоги стоимость инвестиций, то себестоимость там совершенно другая. Если здесь взять такую же политику и встать на такие же рельсы, вы не получите эти ресурсы. Или, как минимум, получите неконкурентоспособную продукцию.

Вся зерновая конкурентоспособность базируется на двух факторах, очень неприятных. Это запас питательных веществ в почве, который неоднороден, распределен по территории страны крайне неравномерно. Мы способны выиграть не очень много за счет этого запаса. На территории России сосредоточено более 50% всех мировых запасов чернозема. Это самая продуктивная почва. Но если мы начнем рассматривать конкретно, то выяснится, что и в этих черноземах не хватает где-то фосфора, где-то азота, где-то калия. И все это необходимо. Мало того, этот запас не вечен. Да, в Кулундинской степи есть запас калия на тысячу лет вперед. Это Алтайский край, там можно тысячу лет качать, и он не кончится, поскольку существуют природные механизмы восполнения. Но если посмотреть по другим компонентам и территориям, то вы не найдете там ресурсов, которые самовосполняются. В результате мы сейчас можем качать и экономить на себестоимости, но нашим потомкам оставим голую землю, из которой выкачаны все ресурсы. Это крайне неразумная политика, поскольку мы не восполняем то, что выкачали. И питательные вещества в почве тают, иссякают.

DN: При этом калий и фосфор мы поставляем на мировые рынки…

АЗ: Совершенно верно. А второй ресурс – это стоимость рабочей силы. Это же позор, когда мы ставим в государственной программе задачу: достичь к ее финалу 58% сельских доходов от городских. Почему сельские жители должны иметь меньше доходов, чем городские? При том, что инфраструктуры там нет, стоимость жизни дороже, чем в любом городе.

Почему американцы стремятся в фермеры… И статус фермера в Америке получить не так просто. Причем там всего 3% от населения являются фермерами. Все очень просто: доходы на 20% выше городских. Это мотивация, почему все в Америке хотят быть фермерами. Потому что это выгодно. А у нас повышение до 58%, и это позорное явление. Мы экономим в себестоимости готовой продукции и получаем конкурентоспособность за счет совсем не тех ресурсов, которые должны быть в основе. Там должны быть технологии, экологичность, наука, государственные механизмы, поддерживающие конкурентоспособность, нацеленные на то, чтобы ее повышать. А у нас нет ни одного инструмента, повышающего конкурентоспособность.

DN: Получается, у зерновых компаний сейчас просто нет достаточных средств, чтобы вкладываться в человеческие ресурсы или землю?

АЗ: На самом деле, у нас пестрая картина. Есть компании, которые имеют и очень высокотехнологичное производство, и урожай, который служит лакмусовой бумажкой, и возможности дальнейшего развития и инвестирования в эту сферу. Но таких компаний мало, менее 5% от объема производимой продукции. Причем это необязательно крупные компании.

Зерновое производство – крайне диверсифицированный сектор на стадии производственных процессов. У нас есть широко известные и мощные агрохолдинги, которые продолжают развиваться и имеют большие земельные банки. У некоторых уже доходит до миллиона гектар. А что в сумме? Каким земельным банком управляют все агрохолдинги вместе взятые? Как вы думаете?

DN: Даже не могу сказать.

АЗ: Вот о том и речь. Десять процентов от всего земельного банка, который есть на рынке.

DN: Но, наверное, это самые лучшие десять процентов. Как раз Черноземье, Краснодарский край и так далее…

АЗ: Здесь начинается интересное. Нужно смотреть в глубь, в структуру, как она распределена, тогда все выясняется. У нас 28 тысяч юридических лиц, занятых в зерновом производстве. Средний надел – 5 тысяч гектар. Холдинги, как правило, их скупают, и юридические лица даже не исчезают, просто консолидируются в рамках холдинга. Плюс еще 260 тысяч фермеров, 140 тысяч из которых занимаются зерном.

При этом из 28 тысяч хозяйств 8 тысяч производят почти 80% всего российского зерна. Но это не весь объем производства, фермеры тоже производят зерно, и даже ЛПХ занимаются этим направлением производства. Это, конечно, смешно, но сейчас стало выгодно приобретать статус ЛПХ, и этим занимаются многие, имея по 10-15 тысяч гектар. Однако этот сектор производит 26% от всех зерновых ресурсов. 74% – это юрлица, из которых 80% производит 8 тысяч организаций, а эти 140 тысяч фермеров производят еще 26%. Так что структура очень пестрая и крайне диверсифицированная.

DN: Если мы вернемся к животноводству… Как я понимаю, существенный спрос на зерно еще в Советском Союзе формировала именно эта отрасль.

АЗ: Это был просто астрономический спрос, беспрецедентный для мировой практики. И все объяснялось довольно просто – крайне неэффективным кормлением. Конверсия корма в животноводстве, например, по свинине составляла 6 кг на получение 1 кг живого веса. Это объяснялось тем, что животных кормили помоями со столовых.

Конечно, где-то кормили и зерном, это тоже было принято в Советском Союзе, существовали предприятия, где стояли дробилки. Но они не добавляли в корма ни витаминов, ни белков, и в итоге этот корм трансформировался не в свиное мясо, а в навоз. Он проходил транзитом, и мы производили навоз.

Но вся эта неэффективность существовала в условиях административной системы. Тогда в свиноводстве мы имели показатель по конверсии корма 6 кг, в птицеводстве 3,6 кг. Мир таких показателей не знал. В тот же период времени в других странах в свиноводстве показатель конверсии составлял 3,6 кг, а сейчас вообще 2,45, при том, что у нас до сих пор держится под 3 кг. В птицеводстве у нас сейчас порядка 1,75 кг, а в советские времена за рубежом уже было 1,8 кг, вдвое меньше, чем в СССР. Сейчас в других странах этот показатель равен 1,45 кг. Лучшие российские птицефабрики на сегодняшний день имеют конверсию 1,64 кг.

DN: Может ли животноводство в России быть драйвером спроса на зерно?

АЗ: Нет. Когда я был чиновником и работал в команде у Алексея Гордеева, то в качестве эксперта по отрасли ездил на обсуждение по поручению Михаила Касьянова. Были сформированы дополнительные средства в объеме 300 млрд рублей, и Михаил Касьянов дал поручение разработать 11 отраслевых стратегий, в числе которых оказалась и аграрная. Я как представитель АПК ездил на обсуждения, и мы вместе с заведующим лабораторией Института народнохозяйственного прогнозирования РАН Михаилом Ксенофонтовым разрабатывали эту стратегию.

Еще тогда мы сделали ставку на животноводство, и как раз эта стратегия перетекла сначала в нацпроект, а потом и в госпрограмму. Изначально, когда я поддерживал эту ставку на животноводство, то понимал, что мы будем терять спрос стремительными темпами, как только начнем развивать эту отрасль за счет сокращения конверсионных показателей. Мало того, достичь этого сокращения можно только через один-единственный инструмент: вы вынуждены сокращать долю зерна в рационе и наращивать долю белков. Белковые компоненты в кормах играют самую важную роль. Поэтому у нас вместо 80% зерна в составе кормов в советский период показатель упал до 60%.

Я все понимал, но считал, что это будет происходить до определенного времени, пока Россия не выйдет на экспорт с животноводческой продукцией. Вот тогда начнется обратный процесс: с массированным экспортом продукции животноводства мы получим дополнительный спрос на зерно.

DN: Насколько сейчас это возможно?

АЗ: Наша животноводческая продукция потихоньку выходит на экспорт, но речь идет только о премиальных рынках. А это очень маленький сегмент, занимает не больше 5%.

DN: При этом Сергей Юшин, общаясь с партерами во Вьетнаме, заявлял, что мы самые крутые поставщики свинины в эту страну…

АЗ: Да, так и есть. Но что такое объемы нашей свинины по сравнению с китайской?

Речь о том, что мы сейчас активно занимаем эти ниши. Безусловно, они выгодные, но основные деньги мировое животноводство делает на массовых рынках сбыта. А туда у нас доступа нет – и не потому, что нас ограничивают. Дело в том, что у нас выше себестоимость. Например, мы не можем конкурировать с бразильцами. Бразильское мясо по определению дешевле, и этому тоже есть фундаментальные причины: бразильцы работают над формированием конкурентоспособности своего животноводства. Они трудятся, а мы нет. Мы уничтожаем конкурентоспособность нашей животноводческой продукции теми политическими решениями, которые принимаются властью.

DN: Но вы ведь говорили, что наша растениеводческая продукция конкурентоспособная. Мы используем ее на внутреннем рынке и, имея дешевую рабочую силу, производим животноводческую продукцию. Почему она неконкурентоспособна?

АЗ: Да, по очень простой причине. Во-первых, в животноводстве нет такой дешевой рабочей силы, которая есть в растениеводстве. И не может быть по определению. К тому же, в растениеводстве тоже есть болезнь, от которой надо избавляться. Например, хороший квалифицированный механизатор зарабатывает 80 тысяч рублей минимум. За меньшие деньги никто не пойдет работать. От них зависит технологичность производства. И если экономить, то у вас не будет хороших механизаторов, плюс некомфортные жилищные условия тоже играют роль. В итоге у вас неквалифицированные механизаторы, из-за которых вы несете технологические потери, а эффективность производства резко падает. В животноводстве мы себе этого позволить не можем, и там нет такой картины, что работодатель экономит на заработной плате. Более того, есть предприятия, которые покупают специалистов за рубежом и содержат здесь.

Государственными решениями мы уничтожаем конкурентоспособность, и я объясню, как это происходит. Например, в 2006 году, когда начался национальный проект, я пытался донести до Алексея Гордеева, что нам надо отказаться от поддержки интегрированных комбикормовых производств и поддерживать только независимые комбикормовые производства. Не получилось, поскольку это не мой рынок и никто не считал меня экспертом в животноводстве. Но я понимал, что делать, так как еще в 1996 году начал возрождение птицеводства в Архангельской области. Делал этот проект под московский рынок, но в итоге туда не поступило ни килограмма. Все расходилось в Архангельске, мы делали только «охлажденку», а потом выяснилось, что на местном рынке наша продукция на 15% дороже, чем в Москве. То есть не было смысла тратиться на доставку, когда все раскупали и так.

То есть я познакомился с животноводством еще тогда, и компетентность никуда не делась. Сейчас все действующие ГОСТы на комбикорма написаны мной. Еще в 1996 году я обнаружил, что у нас в ГОСТах зафиксированы все рецепты. И в 2006 году, когда я пытался доказать, что нужно поддерживать только независимые комбикормовые заводы, то делал это, поскольку понимал, что мир идет по пути развития конкуренции рецептов. Рецепт – это ноу-хау, и он продается. Поэтому он не может быть опубликован в ГОСТе, и моей первой задачей было исключить из ГОСТов эти рецепты, что я и сделал еще в 2001 году, когда пришел на госслужбу. И потом, когда разрабатывалась госпрограмма, я пытался доказать всем, что смысл поддержки независимых комбикормовых производств в образовании конкуренции рецептов. Это наивысшая эффективность: если вы продаете рецепт, значит, отвечаете за его продуктивность. Иначе никто вашу продукцию не купит. А когда вы интегрируете в животноводство собственное комбикормовое производство, то о какой конкуренции рецептов может идти речь? И мы убили через это всю эффективность отечественного животноводства и сейчас имеем проблему.

Тогда включили эти интегрированные комбикормовые заводы в программу поддержки, теперь они у всех животноводов собственные. Никакой конкуренции рецептов нет, и в результате мы не можем получить себестоимость животноводческой продукции на конкурентоспособном уровне. Например, у бразильцев эта конкуренция идет в полный рост, а себестоимость животноводческой продукции на порядок дешевле, чем у нас.

И как нам конкурировать на внешних рынках. Ладно, внутренний рынок мы закроем, в наших же интересах доступ отечественных производителей к рынкам сбыта. Ввоз из-за рубежа мы ограничим через квоты, и, кстати, в 2002 году в комиссии по защитным мерам заявление на введение квот на ввоз мяса подписал только я один.

В итоге мы имеем то, что имеем. Мы можем обеспечить себе хоть какой-то доступ только на премиальные рынки. Для рядовых у нас слишком велика себестоимость, мы не проходим по цене.

DN: На одном из мероприятий, организованном ветеринарной компанией, выступал директор учхоза «Краснодарское» Павел Носаленко. Он как раз говорил, на чем сегодня может экономить молочное производство. Это невозможно делать ни на кадрах, ни на ГСМ, только на кормлении. В связи с этим вопрос: что вообще за последние пару лет произошло на рынке зерна? Экспортные квоты, монополизация торговли…

АЗ: Ровно это и происходит. Монополизация торговли, процессов инфраструктуры экспорта. На внутреннем рынке монополизация невозможна, слишком диверсифицированное производство. С этим столкнулись многие в мировой практике, что аграрное производство невозможно поставить под контроль. Единственные две страны, которым это удалось на каком-то этапе, Советский Союз и Китай. Но этот контроль закончился потерей производства. И возрождаться производство начало, только когда монополия ликвидировалась.

Но в мировой практике были подобные процессы и на экспортных потоках. И за последнее время перестали существовать две монополии на зерновом экспорте. Канадский пшеничный комитет, который долгое время контролировал весь экспорт из Канады, и австралийская продовольственная корпорация. Но мы почему-то решили, что России не грех встать на этот путь, и начали подминать под государственные активы зерновую экспортную инфраструктуру. Заканчивается это потерей эффективности.

DN: Но деньги-то сейчас идут…

АЗ: Это неважно. Где государственный подход? Где боль за страну? Я смотрю на эти процессы, и они очень смешно выглядят.

Я нигде и никогда не скрываю своих взглядов и своей позиции. Если мои взгляды отличаются от взглядов членов и правления Российского зернового союза, я это всегда обговариваю. И мы всегда советуем взглянуть на мировой опыт монополизации зернового рынка.

Мы понимаем, что иногда монополизация бывает даже полезна, по некоторым позициям: недра, добыча полезных ископаемых, железная дорога – тепловозная тяга. Мы как-то сели и подсчитали, сколько стоит зерновому рынку эта монополия на тепловозную тягу. И выяснили: 300 рублей на тонну средняя стоимость. Вот где происходит понижение конкурентоспособности – за счет государственных решений. И таких процессов много, уже монополизирована перевалка. Почему у нас ставки на перевалку в Новороссийске на терминалах составляют 14,5-23 долларов за тонну? А у конкурентов в Руане 6 евро, в Сент-Луисе 9 долларов. Именно на таких моментах мы и теряем деньги. У нас рейдовая перевалка составляет 10 млн тонн в Керченском проливе из 40 млн тонн экспорта. Тащим малыми судами на малой воде по 3-5 тысяч водоизмещением и переваливаем в 50-тысячники в открытом море. Это базируется на том, что разница в ставках минимум 10 долларов между большой водой и малой. Не будет этих 10 долларов, там рейду не на чем будет держаться вообще. Вот к чему приводит монополизация.

DN: Как в этих условиях вы видите дальнейшее развитие зернового сектора?

АЗ: Производство будет, а вечного противостояния политики и производственных процессов не будет. Какое-то время всегда можно продержаться. Мы держались вопреки и даже до некоторых пор развивались вопреки. Но с тех пор, как начали вводить эти жесткие схемы по демпферу и квотированию, мы начали активно падать. Сейчас Минсельхоз заявляет, что мы уже достигли 30 млрд в экспорте. Но нужно пересчитать эти 30 млрд на объемы. Да, было 25, теперь 30, но за счет чего мы их достигли? За счет того, что увеличили цены. Причем сами же увеличили цены на зерно, а оно является фундаментом этой стоимости. А по объемам на текущий момент по объему вывоза зерна нас впервые в истории обогнала Украина.

А дальше мы встали на аргентинский путь развития. 30 лет назад Аргентина и Бразилия стартовали с абсолютно одинаковых позиций с точки зрения потенциала и уровня развития своего аграрного производства. Аргентина при этом встала на рельсы регулирования. И мы именно этот путь взяли в качестве примера, когда разрабатывали этот демпфер. В 1996 году я сам импортировал аргентинскую пшеницу, и эта страна была мощным игроком на аграрном рынке. Она предлагала самые дешевые и востребованные ресурсы на рынке пшеницы. А что сегодня? Где Аргентина со своим конкурентным потенциалом? Какой-то остался, она поставляет что-то по Латинской Америке, но не более того. А все потому, что они убили свой рынок пшеницы пошлинами. Бразилия же занимает второе место в мире по экспорту продовольствия после США. Ее объем экспорта уже почти 140 млрд долларов. И это Бразилия, которая не имеет наших территорий и наших потенциалов.

DN: На Ваш взгляд, это некомпетентность или корысть?

АЗ: И то, и другое. Те же мукомолы и животноводы периодически поднимают тему стоимость зерновых ресурсов. При этом они никогда не аргументируют, что зерно дороже, чем у конкурентов. А я всегда говорю: какое оно дорогое, если вам оно достается дешевле, чем вашим конкурентам на западных рынках? Почему оно дорогое?

Однако к ним прислушиваются, а к животноводам особенно, поскольку в эту отрасль вложены большие государственные деньги. И начинают принимать решения: давайте прижмем хвост зерновым потокам. Но для успокоения вернем часть от пошлины в виде субсидии. А потом выясняется, что субсидию получают не те, из чьих карманов вынуты деньги. Во-вторых, стоимость субсидии минимум в пять раз ниже, чем стоимость потерь. Сейчас с пошлины собрано порядка 57-58 млрд рублей, а рынок потерял 300.

Сейчас мы почти отсеяли озимый сев. План Минсельхоза был 19,8 млн гектар, но в лучшем случае будет 18,4 млн гектар. Почему? Во-первых, у производителей нет мотивации, во-вторых, нет денег.

А какой фундамент мы заложили под будущий урожай… Могу сказать, что у нас погода всегда сильно помогает тем негативным процессам, которые случаются с технологичностью. За этот сезон благодаря действию пошлин и режима регулирования мы потеряли производственную технологичность в производстве пшеницы. Я вам гарантирую, что урожайность в этом году будет ниже, чем в 2021-м. А если будут неблагоприятные погодные условия, то мы получим обвальное падение урожая и, соответственно, рост цен. И на животноводах, которые боролись за эти ограничения, все тоже скажется.

Я не понимаю: где элементарный здравый смысл? О компетентности я уже не говорю, не у всех есть глубокое понимание процессов. Мы сейчас занимаемся поставками удобрений и считаем, что обеспечили ими, причем дешевыми, свое сельское хозяйство. Но какие они дешевые? Во-первых, цены были зафиксированы на пике. А во-вторых, это случилось, когда мир сокращает производство удобрений из-за стоимости газа. И мы при и так сократившихся объемах отрезаем значимый кусок от мирового рынка. Куда падать цене? В таких условиях она может только расти.

DN: В молочной отрасли всегда было два союза, которые конкурировали между собой. Но с приходом нового министра сельского хозяйства в каждом направлении выбрали свой главный союз, а все остальные маргинализировали. Как обстоят дела в зерновом секторе?

АЗ: Наверное, маргинализировали – это неправильное слово. Некоторые просто убили, например, Национальная ассоциация экспортеров сельхозпродукции. Ее просто убили, создав Союз экспортеров зерна. Некоторые союзы просто упали до крайне низкого уровня ведения деятельности. Но это понятно, когда не на что жить.

Расчет был на то, что это произойдет и с Российским зерновым союзом, когда я отказался подчиняться Минсельхозу и продолжал озвучивать собственные точки зрения. И на совещаниях, и в публичном пространстве, ничего особо не скрывая. Первая коса на камень в отношениях с министерством нашла, когда министр собрал совещание с отраслевыми союзами и я там заявил, что надо поменять парадигму продовольственной безопасности. Министра это очень сильно удивило. У нас нет Доктрины продовольственной безопасности, только Доктрина продовольственной независимости. Да, она называется Доктриной продовольственной безопасности, но правила самой безопасности в ней не прописаны. А независимость и безопасность – это разные вещи. Вы можете чувствовать себя абсолютно безопасно в сфере продовольственного снабжения, сидя на импортных ресурсах. Также вы можете испытывать стопроцентную опасность, развивая национальное производство и обеспечив полную независимость.

Продовольственная безопасность базируется на трех фундаментах. Первый – и это главная проблема нашей страны – экономическая доступность продовольствия. Второй – инфраструктура продовольственных поставок, физическая доступность товаров. Вспомним 1992 год, что, у нас продовольствия не было? Был рекордный урожай, еще советская машина катилась на полную катушку. А вот инфраструктура испарилась. Прилавки были пустыми, о голоде кричали все газеты. Не потому, что не было продовольствия, а потому, что оно перестало быть доступным. Третий фундамент – безопасность самого продовольствия.

У нас же в Доктрине продовольственной безопасности прописано другое. 90% производства картофеля, молока и так далее. Где тут продовольственная безопасность и экономическая доступность? А это главная проблема, у нас в стране бедное население. И оно продолжает беднеть в нынешних условиях нашей экономики. Доктрина продовольственной безопасности неадекватная, и я об этом сказал. После этого министр дал помощнику поручение – обговорить со мной все моменты. В итоге я полгода пытался встретиться с этим помощником, но так и не встретился. Подавал несколько писем министру, но потом перестал ломиться в закрытую дверь.

Через полгода я прекратил всякие усилия по налаживанию этих контактов, и тут меня пригласила на встречу Оксана Лут. Мы поговорили, и я попросил ее организовать рабочую группу в Минсельхозе по внедрению системы управления рисками, которую мы разработали для ведомства. Эта система, на самом деле, уникальная, построена на мировом опыте, это компиляция лучших практик в мировой аграрной сфере, полностью адаптированная к нашему законодательству. Но ее надо внедрять, и это достаточно тяжелый процесс из-за сложной схемы взаимодействия по разным направлениям. Мы были готовы предоставить все это рабочей группе, и ей оставалось только разработать процесс внедрения. Минсельхоз через эту систему получил бы отраслевой контроль, которого у него нет до сих пор.

Оксана Лут мне на все это сказала: хочешь утопить дело – создай рабочую группу. Я приготовил бумагу, но только из нее нельзя ничего понять. Система сложная, и чтобы разобраться в ней, нужно пообсуждать прописанные в ней моменты. А Оксана Лут взяла и восприняла это на собственный счет.

Есть компетенции, в которых мы все слабы. Я в свое время торговал на Чикагской бирже, потерял много денег и посчитал, что это очень хорошая школа. И разобрался в том, что такое биржевая торговля. В 1997 году я решил подсчитать количество людей, которые тоже в этом понимают. Тогда на всю страну их было 11 человек. И из них семеро – «экспортохлебовцы», представители еще советской школы. У одного из них я в определенном смысле учился.

А в системе управления рисками… Я не знаю, кто у нас еще примерно понимает, о чем речь, поскольку, когда я начинаю говорить, что включено в эту систему, для людей многое незнакомо. Например, скоринг немецкой фирмы «Агристо», которая работает в ЮАР. У нас кто-нибудь об этом знает? Я понимаю, что есть банкиры, которые в этом разобрались, но вряд ли кто-нибудь понимает, как работает скоринг в других странах, кроме ЮАР. А что такое, например, CPR – расписки под будущий урожай? Они работают в Бразилии, и их мы тоже включили в эту систему управления. Кто-нибудь понимает, как это работает? А я специально ездил в Бразилию и изучал все процессы.

В итоге я вынужден на пальцах объяснять те сложнейшие механизмы, которые включены в систему. А о них не знает никто в нашей стране. И теперь наш союз не зовут на совещания по регулированию. Понимают, что я там молчать не буду, у меня много данных, исследований, измерений.

Например, каков наш вклад в мировую цену? Я недавно говорил об этом на пресс-конференции в РИА Новости, это публичное пространство. У нас уникальный сезон. Впервые в истории мировой рынок сделал 100 долларов за тонну в начале сезона. И в декабре плюс 100 долларов к июньской цене на мировом рынке. С 244 до 350 долларов. И больше половины – это наша заслуга.

DN: То есть у нас включился демпфер, мы стали вывозить меньше, и конкуренты заработали?

АЗ: Конечно. Они деньги зарабатывают, мы нет – у нас деньги вынимают. Страдает только производственная сфера, экспортеры вообще не страдают. А мировой рынок зарабатывает на этом деньги. Мало того, откуда, например, дополнительная генерация спроса? Ведь на фоне падения производства есть еще и дополнительная генерация спроса на удобрения. Это тоже определенный вклад в рост цен на них. Мы стимулировали конкурентов, они увеличили площади по пшенице на 1,5%. Площади расширяются, их надо удобрять.

DN: Чем сейчас занимается Ваш союз?

АЗ: Мы всегда были сосредоточены на том, чтобы бороться с негативом. Не зарабатывать позитив для отдельных членов, на чем некоторые наши коллеги вполне себе сосредоточены. И не в наших правилах и практике создавать трудности, которые потом успешно решаются по договоренности с чиновником за деньги членов. Мы всегда занимались профилактикой и боролись с негативом в образовании среды. На эту тему мы написали и концепцию развития зернового рынка, которую трижды корректировали. Но главной задачей там было и остается формирование среды обитания.

Сейчас мы активно отбиваем некоторые вещи, но чиновники за это время тоже подучились. Они находят обходные маневры, и из свежих примеров, которые тоже подрывают нашу конкурентоспособность, могу назвать систему прослеживаемости зерна. Мы трижды отбивали ее, но в рабочую группу по регуляторной гильотине она не прошла. Была внесена «по инициативе депутатов» в Госдуму и принята законом. С 1 января она начала действовать. А до этого мы много лет отбивали и так и не допустили эту систему прослеживаемости, хотя лоббирование со стороны надзорных органов шло еще тогда, в техрегламенте на зерно. И техрегламент Евразийского союза был принят без прослеживаемости. Но это было в 2009 году.

Все упирается в деньги, и если мы сопоставим некоторые ценовые параметры, то выяснится, что наша внутренняя цена на зерно на текущий момент на 60 долларов ниже, чем у конкурентов. При том, что у нас абсолютно равная цена на мировом рынке. Если мы рассмотрим всю цепочку, из чего формируются эти потери, то выясняется, что мы возим дороже, сертифицируем в разы дороже. Мало того, у нас действует сертификат, который никому не нужен на зерновом рынке – сертификат качества ФГБУ «Центр оценки качества зерна» Россельхознадзора. И сколько бы мы ни говорили, что нужно найти компромисс с принимающей стороной, с нашими покупателями, так до сих пор два сертификата и делаются. Абсолютно одинаковых, только ФГБУ-шный сертификат дороже, но от него не избавиться. Он полностью незаконен, но без него нельзя получить фитосанитарный сертификат. А это все деньги.

В общем, все процедуры доступа на мировой рынок нам обходятся дороже. Значит, производитель получает меньше мотивации, поскольку деньги идут из его кармана. Мы встали на аргентинский путь и дальше будем терять в объемах, перераспределять посевные площади, а это уже объективная вещь, потому что практически все крестьяне перешли на погектарную выручку. Это объективный подсчет, нельзя считать по культурам, рентабельности и так далее. Все считается по погектарной выручке. Выясняется, что пшеница как производственная культура теряет инвестиционную привлекательность. Начинают выигрывать некоторые масличные, бобовые.

DN: Завершая этот разговор, хочу пожелать, чтобы мы все ушли с этого аргентинского пути.

АЗ: Я за это и ратую!

30.01.2024
В России наметилась устойчивая тенденция сокращения поголовья коров: их количество снижается ежегодно, а в 2023 году достигло исторического минимума. The DairyNews обсудил с экспертами отрасли причины уменьшения молочного стада в России. Участники рынка поделились мнением о происходящем и рассказали, как избежать катастрофических последствий для производства молока, молочных продуктов и говядины.
Читать полностью